Неточные совпадения
— Мать увезла его в Германию, женила там на немке,
дочери какого-то
профессора, а теперь он в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в
дочь германского
профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
У этого
профессора было две
дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки красные с белыми ногтями.
Тогда Фогт собрал всех своих друзей,
профессоров и разные бернские знаменитости, рассказал им дело, потом позвал свою
дочь и Кудлиха, взял их руки, соединил и сказал присутствовавшим...
— О, какая еще умница! — воскликнул Вихров. — Главное, образование солидное получила; в Москве все
профессора почти ее учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того —
дочь умнейшего человека.
— Нет, послушайте, Потапов. Вы ошибаетесь, — сказал он. — Она не просто генеральская дочка… Ее история — особенная… Только, пожалуйста, пусть это останется между нами. Я слышал все это от жены
профессора N и не хотел бы, чтобы это распространилось среди студентов. Она действительно
дочь Ферапонтьева… То есть, собственно, он не Ферапонтьев, а Салманов… Но она — американка…
В одном представлении было много русских: один знакомый
профессор с двумя женами, то есть с законной и с романической, — и купец из Риги, раскольник, — лечиться ездил с
дочерью, девушкою…
Мы сидели в полном сборе все вчетвером, то есть я, еще немножко больной и помещавшийся в глубоком кресле, моя maman,
профессор и его
дочь, которая появилась к вечеру с несколько бледным, но твердым лицом.
А труды эти были еще не все исчислены: у нее еще был supplément [Дополнение (франц.).] моего дня, который она оставляла pour la bonne bouche. [На закуску (франц.).] Supplément этот заключался в том, что в восьмом часу к нам будет ежедневно заходить
дочь моего
профессора Ивана Ивановича, молодая девушка Хариточка, о которой maman отозвалась с необыкновенною теплотою, как о прелестнейшем во всех отношениях создании.
Старый
профессор собирался на лекцию, но встретил меня очень ласково, наскоро закусил с нами и ушел, поручив меня попечениям
дочери; но бедной девушке было, кажется, совсем не до забот обо мне. Она, видимо, перемогалась и старалась улыбаться отцу и мне, но от меня не скрылось, что у нее подергивало губы — и лицо ее то покрывалось смертною бледностию, то по нем выступали вымученные сине-розовые пятна.
Другой дом, где мы бывали, был дом Альтанских: сюда мы ходили с удовольствием, но гораздо реже, потому что и
профессор и его
дочь (роман которой до сих пор остается неразъясненным в моих записках) были ежедневно у нас.
Я был несколько удивлен этому спокойствию и подумал: неужто
профессор ничего не знает о том, как страдает его
дочь и в каком она нынче была положении. Да и прошло ли это еще? Или, может быть, это им ничего?
Семейство А.И. было в сборе, кроме сына. Приехала и меньшая
дочь Ольга, ставшая вскоре невестой
профессора Моно, теперешнего известного ученого историка и важного персонажа в парижской Сорбонне.
Вскоре после того мы с Вырубовым посетили А.И. При нем тогда была только Н.А.Огарева и их
дочь Лиза, официально значившаяся также как девица Огарева. Он просил меня навещать его и собирался взять на зиму меблированную квартиру. Но это ему не удалось тогда сделать. Он получил депешу, что его старшая
дочь Н.А. серьезно заболела какой-то нервной болезнью, и он тотчас же решил ехать во Флоренцию, где она гостила тогда у брата своего Александра,
профессора в тамошнем Институте высших наук.
Иногда я встречал у них подругу Зиночки по Смольному институту, курсистку-химичку Веру Евстафьевну Богдановскую,
дочь известного хирурга
профессора Богдановского.
На среднем диване, под двумя портретами «молодых», писанных тридцать пять лет перед тем, бодро сидела Марфа Николаевна и наклонила голову к своему собеседнику, доктору Лепехину, мужу ее старшей
дочери Софьи, медицинскому
профессору, приезжему из провинции.